Антрополог Сергей Мохов: «Мертвые все больше присутствуют в нашей жизни. Сергей мохов Сергей мохов социолог

23.11.2023

Антрополог, издатель и главный редактор журнала «Археология русской смерти» Сергей Мохов в конце прошлого года выпустил книгу «Рождение и смерть похоронной индустрии» (отрывок из мы публиковали на сайте), а в минувший четверг презентовал ее в Казани в рамках «Теорий современности» - совместного проекта «Инде» и ЦСК «Смена». Главный редактор «Инде» Феликс Сандалов поговорил с Моховым о травме детства, определившей сферу его научных интересов, субкультуре пауэрлифтеров и о том, кто и зачем организовал на него нападение.

Вы, насколько я понимаю, хотели сделать книгу про современные кладбища в России, а в итоге она про историю кладбищенского дела в разных странах. Как так?

Да, странно вышло. Я вообще-то не занимался историей, я же не историк, не обладаю умением работать в архивах и другими профессиональными навыками. Конечно, акцент на истории неизбежен - он объясняется тем, что любое явление, которое изучает антропология, имеет историческую причину, свою темпоральность. Вода всегда была водой, а атом - атомом, но в остальных случаях мы должны знать, как природа того, о чем мы пишем, трансформировалась на протяжении времени. То, что вы сейчас видите как мою книгу, должно было быть лишь небольшой исторической главой. Но по мере работы я понимал, что количество источников, которые необходимо вводить в отечественный обиход, разрастается и я не могу остановиться. В итоге первая глава съела все остальное.

Все остальное - что?

Я себя воображаю прежде всего социальным антропологом, человеком, которому интересны структура и язык живого сообщества. Я занимаюсь похоронной индустрией в России, и я увлечен тем, как она складывалась и могла ли она сложиться иначе. Это извечный вопрос: почему в России так? Я два года вел исследование в центральных регионах, копал могилы, втирался в доверие к представителям кладбищенского бизнеса, провел больше ста дней «в поле» и собирался этот опыт просуммировать в книге. Я хотел написать про современных похоронщиков через призму культуры. Сейчас я продолжаю работать с тем материалом, но уже с меньшим энтузиазмом, чем над «Рождением и смертью похоронной индустрии».

Эту книжку я очень быстро сделал: были дикая мотивация и большой запал. После определенного количества тысяч знаков наступила усталость от всей этой истории. Наверное, это главная причина.

Как вы вообще заинтересовались этой темой?

Это вопрос сразу о двух причинах - о личной и о профессиональной. Я могу произнести заранее заготовленную речь - «все началось на втором курсе, бла-бла», - но я отвечу иначе. Я часто думаю о том, как мое отношение к смерти влияет на мои исследования. И я пришел к выводу, что во мне всегда была, как сказали бы психоаналитики, болезненная тяга к смерти. Наверное, это связано с переживанием опыта смерти моего отца. Мне было десять. Я лежал в больнице, когда отца не стало. Когда меня выписали, мать рассказала о случившемся. И это было сказано в такой особой обстановке - видимо, она себе представляла, что именно так нужно говорить о смерти с детьми. Я не заплакал, хотя это стало полной неожиданностью для меня. Я не знал, что такое смерть, меня всегда от нее отгораживали. От меня все ждали слез или истерики, но я заплакал только на поминках - специально, потому что было нужно. И этот момент на меня сильно повлиял.

А что случилось с отцом?

Он погиб. Отец был классическим бандитом из девяностых. Я часто натыкаюсь на рассуждения о том, когда закончились девяностые, - для меня они закончились летом 2000 года, когда убили отца. В девяностые у нас был дом на Кипре, «гелендваген», квартира на Таганке с двумя выходами, чтобы можно было незаметно уходить, когда его разыскивала милиция, - отец специально такую искал. И когда его не стало, наш мир целиком разрушился - мама легла в психушку, она никогда до этого не работала, для нее это было потрясением. Что случилось с отцом? Это мутная история. Он пропал, никто не знал, где он находился две недели. А потом оказался в какой-то клинике с инсультом, куда его привезли после того, как нашли. Он вывалился из чужой машины. Почему его две недели не могли найти друзья - неизвестно, с их стороны было много недоговоренного. Мама считает, что это очень нехорошая история, но что конкретно там было, мы уже никогда не узнаем.

Можно ли сказать, что у вас интерес не только к теме смерти, но и к теме криминала? Ведь российские кладбища находятся под контролем криминальных структур.

Я не соглашусь. Потому что на самом деле это никакая не мафия - это полукриминальные элементы с мелкоуголовным прошлым. Четкой структуры там нет. Вообще, на лекциях мне постоянно задают этот вопрос: «Какое место занимает в похоронном бизнесе в России криминал?». В моем представлении мафия - это какой-нибудь Саша Белый и такая полусиловая структура. Социолог Вадим Волков в своих работах пишет, что у мафии есть иерархия и логика в действиях. А на кладбищах этого нет. Например, человек отсидел несколько лет за кражу, вышел, и они с корешом-алкашом стали копать могилы. Потом кто-то из них начал трахаться с медсестрой в морге, а она им стала сливать информацию о трупах. А чья-то теща или жена работает в администрации города. В общем, постепенно формируется такой кластер людей, которые занимаются одним делом и помогают друг другу за деньги. По мне так это не мафия.

В Питере - да, есть мафия. Там есть люди, которые монополизировали это дело. В Москве все связано с осетинским кланом и с ГБУ «Ритуал», там тоже четкие структуры. Но в целом представлять этих людей в России как похоронную мафию мне кажется неправильным. Это очень плохо масштабируемый бизнес: если ты занял одно кладбище, то ты, как правило, на нем и сидишь. Чтобы контролировать кладбище, не нужно выстраивать сложную иерархию, развивать свой силовой блок, достаточно просто коррупции.

Какие примеры описания кладбища в современной русской культуре релевантны вашим исследованиям?

Один из финалов прилепинского «Саньки»: когда машина с гробом застревает в грязи, главный герой с другом-алкашом тащат гроб по ночному темному лесу - замечательный пример того, как все проблемы российской инфраструктуры собраны в одном месте. На самом деле все примерно так и обстоит. Это инфраструктура, которая всегда сломана, и ее нужно чинить каждый раз, когда вы ее используете. Социолог Софья Чуйкина называла это «обществом ремонта» - вещи все время выходят из строя, и с ними нужно что-то делать, но это всех устраивает. В случае похорон это приобретает парадоксальную важность, потому что для постсоветских людей это уже полноценная часть ритуала - нужно преодолеть все трудности ради близкого.

Как вы думаете, государство будет вмешиваться в эту отрасль?

Да, безусловно. Сейчас власть стоит перед проблемой - деньги заканчиваются, надо искать новые источники дохода. Двадцать пять лет рынок ритуальных услуг вообще никого не интересовал, а сейчас внезапно все возбудились - у чиновников есть представление, что в нем скрыты финансовые потоки, которые нужно оседлать. По моей информации, в этом году будут серьезные подвижки в этой области. Начнется все с оцифровки кладбищ: власть постановит, что все места на них должны быть внесены в единый реестр. Под это дело специально написан тендер под Ростелеком - он и займется инвентаризацией.

Но надо понимать, что структурно ничего не изменится. Кладбища - это очень затратная и хаотичная инфраструктура. И доходы там не космические. Вот на Западе похоронщики быстро поняли, что кладбища не приносят денег. Почему так?

Земельный ресурс у тебя ограничен, ты не можешь продавать места до бесконечности, а содержать могилу должен долго. Поэтому приходится развивать какие-то сопутствующие услуги - похоронный сервис, уборка могил, продажа цветов и так далее. С чем связана стандартизация американских надгробных памятников (в фильмах мы обычно видим, как они ровными рядами уходят вдаль)? Это нужно для снижения издержек, чтобы упростить процесс стрижки газона. Люди берут могилы в аренду, которую можно продлевать. Если все родственники умерли и продлевать некому, через двадцать лет участок могут разрыть и вынуть оттуда гроб. Вокруг этого ведутся большие споры. Американская похоронная культура стоит на массивных дорогих гробах и хорошей бальзамации: за двадцать лет с телом практически ничего не происходит, оно остается чуть ли не таким же, каким его закопали. Ладно, я отвлекся. В России в этом смысле абсолютный хаос: многие кладбища появляются на карте в результате самозахвата, и когда они уже достаточно разрастаются, властям проще их легализовать, чем выкапывать все тела и куда-то их перемещать. И, конечно, вся эта деятельность абсолютно убыточна. В цену любой похоронной услуги часто включена доля отката, но это непредсказуемые расходы для бизнеса, их сложно учитывать. А если за это возьмется государство... По-хорошему, организация кладбищ связана с составлением генерального плана города, подводом дорог - то есть с теми вещами, которые муниципалитетам в маленьких городах очень сложно потянуть. Моя коллега Ольга Моляренко делала исследование, которое показало, что большая часть инфраструктуры в России - вообще всей - бесхозна. Газопроводов, телеграфных столбов, дорог и так далее не существует как юридических объектов. Идея общественного блага в России не работает. И рассчитывать на то, что с похоронной индустрией, перешедшей в руки государства, все будет как-то иначе, не приходится.

Презентация книги «Рождение и смерть похоронной индустрии» в петербургском книжном «Все свободны»

Вы как-то говорили, что уже спланировали свои похороны. Как вы их видите?

Я не традиционалист, но новые технологии вроде промессии (захоронение останков после разложения тела жидким азотом и холодным испарением воды из него в вакуумной камере. - Прим. «Инде») тоже не рассматриваю, потому что в России их нет и родственникам будет трудно это сделать. Я настаиваю на кремации с последующим развеиванием праха.

Кремация - это главный тренд сейчас?

Да, это однозначно так, и в мире он только набирает обороты. Правда, в России строительство крематориев блокируется представителями кладбищенского бизнеса. В стране всего два частных крематория - в Новосибирске и в Туле. Хотя люди готовы инвестировать и строить, это всегда серьезный риск для региональных властей - многие люди негативно относятся к кремации, и для правительства это чревато потерей лояльности. Впрочем, и сами чиновники часто представляют крематорий чем-то вроде печи в концлагере - кирпичное здание с трубами до неба, из которых валит черный дым, у ворот стоят грузовики с телами и так далее. На деле это здание, которое занимает примерно двести квадратных метров, у него нет труб и оно полностью автономно - с виду и не скажешь, что крематорий.

Какие изменения в последние десять лет произошли с похоронами в России?

Если раньше это был процесс коллективного творчества, включающий большое количество людей, то сейчас все иначе. Есть замечательная статья Григория Лурье, где он описывает, как его дедушка ходил на похороны людей, которых он не знал, чтобы оценить то, как их хоронят: хорошо ли, достойно ли. Это была целая культура. Я коллекционирую фотографии советского периода - на снимках шестидесятых годов, например, можно увидеть, как весь двор в Новых Черемушках собирается на похороны; процессия шла по городу, к ней присоединялись люди. Сейчас есть дуализм коммуникации: с одной стороны, у нас стало больше социальных связей, с другой - на похороны приходит все меньше людей. Многолюдные похороны, как правило, происходят только в случае смерти молодых людей, когда окружающие потрясены случившимся.

В регионах ситуация немного другая: там похороны пока проходят довольно традиционно, в эклектичной советской-православной ориентации - с причитаниями, с локальными особенностями. В Липецке, например, поднимают гроб, качают вертикально, и, пока это происходит, все должны сказать «до свидания» несколько раз. Выглядит жутко - кажется, что тело вот-вот вывалится в могилу. В целом ритуал остается сферой ответственности пожилых женщин, которые знают, что надо делать в таких ситуациях. Во время полевой работы я видел очень разные смерти - от человека, который подавился ветчиной за завтраком, до старушки с тринадцатью ножевыми ранениями. Люди совершенно по-разному умирают, их по-разному хоронят, и, конечно, отношение к этому постепенно меняется.

Можете ли вы назвать какие-то особенно насыщенные символами похороны за последнее время? Возможно, похороны политиков?

Символического в похоронах до сих пор очень много. Как и в любых событиях, связанных с классическими обрядами перехода - рождением, свадьбой, похоронами. Просто они стали гораздо менее религиозно предписанными, более вариативными и ситуативными. Например, люди сами прописывают, надо ли положить в гроб какую-то вещь, которая была важна для покойного. Изменяется в целом представление о смерти, о бессмертии, о том, где обитает душа после кончины. Мы часто говорим о похоронах как о практике утилизации тела, но этим дело не ограничивается - это ведь еще практики воспоминания. Например, сегодня близкие люди все чаще ведут за умерших страницы в соцсетях, публично обращаются к ним, оставляют им сообщения - словом, как-то напоминают о них их знакомым. Это ново. Если говорить о политической ситуации, смерть политиков или активистов часто становится поводом для сплочения их сторонников. Проявление скорби позволяет очень четко провести границу между своими и чужими. Когда мы говорим с кем-то о смерти Немцова, реакция собеседника позволяет нам сразу определить его позицию по многим вопросам.

Но вот при этом как раз возникают такие символические явления, как стихийный мемориал Немцова на мосту...

Мемориал Немцова - не про Немцова и не про похороны, а про борьбу за право на память, на прошлое, в конечном итоге - на город. Но в каком-то смысле спонтанные практики вроде крестов у дорог на месте аварий связаны с гораздо более длительным нахождением мертвых рядом с нами, чем это было принято прежде. Тони Уолтер, замечательный исследователь из Англии, говорил, что похороны раньше четко разделяли живых и мертвых: кладбища были отделены от города. А сейчас мы видим, что мертвые все чаще присутствуют в нашей жизни, мы их сами впускаем, как в случае с этими стихийными мемориалами, которые были немыслимы в XIX веке. Я не согласен со стереотипом, что в современном обществе есть табу на смерть, что мы избегаем разговоров о ней. Наоборот! Многие из моих друзей, которые в целом нерелигиозны или не ходят в церковь, придерживаются при этом достаточно нью-эйджевской позиции по отношению к загробной жизни: «там что-то есть». И это удивительно.

Вам не кажется, что сейчас смерть активно возвращается в поп-культуру - в музыку, в моду, в кино - как романтический образ, после довольно скудных в этом плане нулевых?

Не согласен. А как же фильмы про зомби, современные боевики, игры? Исследовательница Дина Хапаева в книге The Celebration of Death in Contemporary Culture пишет, что в наше время образы монстров, поедающих человеческую плоть, впервые становятся романтическими - такими, на которые молодежь хочет быть похожа. Прежде вампиры и зомби были исключительно отрицательными персонажами. Мне кажется, этот романтизм в принципе никуда не уходил. Но была тишина, связанная со Второй мировой войной, потому что такое колоссальное количество смертей наложило отпечаток на сознание людей.

Все-таки фильмы про зомби - это не совсем романтическое осмысление.

Вопрос в том, через какой механизм вы это рационализируете и примеряете на себя. Можно смотреть на смерть как в Средневековье: тогда считалось, что она не страшна, потому что повсеместна и повседневна, тотальна. В Новое время происходит попытка дистанцироваться от смерти, медикализировать ее. В викторианскую эпоху появляется представление о том, что в смерти есть что-то прекрасное. Сейчас, на мой взгляд, в мире представления на этот счет ближе всего к идеям викторианской эпохи. Например, в России многие не понимают или выступают активно против манипуляций с прахом, из которого делают пластинки, кухонную утварь, бриллианты и так далее. Но чем это отличается от викторианских пузырьков для сбора слез горя или украшений, сделанных из волос умерших близких? Структурно ничего не меняется.

О чем будет пятый номер журнала «Археология русской смерти» и о чем вы сами там пишете?

Я сам ничего не пишу: по-моему, для главного редактора писать в свое издание - это зашкварчик. Только в первом номере был мой материал, а в остальных - максимум рецензия или интервью. Люди, с которыми я работаю, не могут сказать: «Мохов, это слабо», поэтому с академической точки зрения публиковаться в своем издании неправильно. А номер посвящен кремации - на мой взгляд, он получился лучшим из всех пяти, что мы делали.

Ролик, раскрывающий другую сторону Мохова - спортсмена-пауэрлифтера

Что такое death studies и почему они непопулярны в России? Кросс-медиа проект «Последние 30» — критика постсоветского периода или попытка переосмысления истории? Об этом и многом другом The Вышка поговорила с социальным антропологом и историком Сергеем Моховым.

Кто : Сергей Мохов, выпускник факультета прикладной политологии НИУ ВШЭ, социальный антрополог, историк

Образование : факультет прикладной политологии НИУ ВШЭ; PublicHistory в МВШСЭН

Проекты: Научный журнал «Археология русской смерти» и блог nebokakcofe.ru , кросс-медиа проект «Последние 30 »

Death studies в России

Так уж получилось, что всю жизнь у меня и моего лучшего друга и однокурсника, Сергея Простакова, была тяга к теме мортальности. В какой-то момент я понял, что мне это интересно в академическом смысле.

Еще в бакалавриате я решил, что хочу заниматься наукой, прикладными исследованиями, и, начав искать, копаться в материале, пришёл к выводу, что death studies– совершенно дикое поле для российской науки

Понятие death studies в междисциплинарном формате широко присутствует на Западе. Если не ошибаюсь, то только в одной Великобритании издаётся около пяти журналов на эту тему. Некоторые из них ведутся аж с 70-х годов прошлого века, например, Omega. Когда захожу на их сайты, мне хочется плакать: понимаю, насколько мы вообще выпали из этой темы.

В западной антропологии death studies посвящены главным образом death and dying, то есть именно смерти и умиранию. Люди исследуют хосписы, исследуют, как респонденты переживают процесс принятия смерти, скорой или не очень, как описывают свой процесс умирания в блогах, объединяются вокруг проблемы смерти (например, человек умирает, и они делают что-то коллективное). В России же тема смерти во многом связана именно с кладбищем как локацией. Смерть = кладбище. Это интересный феномен.

В российском обществе отношение к смерти очень сложное. О смерти не принято говорить: это табуированная тема. У социолога Дмитрия Рогозина есть замечательный материал о его этнометодологическом эксперименте на этот счет и работе с респондентами. Почитайте.

Молодым говорить о смерти тяжело: они о ней просто не думают и не сталкиваются с ней. А вот для старшего поколения смерть — это один из основных лейтмотивов рефлексии. Выражаясь языком Роберта Лифтона и Эрика Олсона – через подобные размышления приобретается«символическое бессмертие».

Я считаю, что в России большая проблема: мы не знаем, что и как нужно говорить о смерти, на чём делать акценты

Death studies нет в России как отдельной дисциплины. Существуют дисциплины, в которых смерть является предметом исследования. Фольклористика, социология, например. Но как отдельных «studies» нет.

Ещё есть понятие некросоциологии – термин, который у нас вообще не особо используется. Его придумал замечательный человек Л. Ионин, профессор НИУ ВШЭ. Я был в восторге от этого термина в свое время: вот чему я должен посвятить свою жизнь – некросоциологии! Мне безумно нравится понятие death studies, но за некросоциологию я тоже активно радею. Death studies— это более широкое понятие, а некросоциология –уже.

Эмоциональный подход

В западной антропологической мысли проблема «табуированности» была в какой-то мере пережита ещё в 80-х годах

Социолог Ренато Росальдо вместе с женой занимался исследованиями филиппинских горных племён. В 1982 году, во время одного из полевых исследований, жена сорвалась с обрыва и скончалась. В течение года Росальдо пребывал в ужаснейшем состоянии, ничего не писал, но потом опубликовал потрясающую статью, вызвавшую огромную полемику. Во-первых, он писал, что наконец-то понял, о чём ему говорили филиппинские его и лонготы. Рассказывая о смерти и ритуалах, они всё время упоминали о ненависти, злости, обиде. Как матерый структуралист, он не придавал этому значения. И вот сейчас осознал, что схожие эмоции он переживает и сам: он обижен и рассержен на жену. Росальдо убеждает коллег, что мы должны говорить об эмоциях, говорить о смерти с эмоциями. Он ввел термин «Cultural Force of Emotions». Обычно антрополог выступает в роли отстранённого наблюдателя, как будто обряды похорон — это то же самое, что и обряд посева хлеба. Ренато Росальдо заявляет, что необходимо включаться, переживать и не бояться того, что академические тексты станут более литературными и эмоциональными.

В современной западной культуре похороны это не ритуал, а скорее коммеморативный акт. Сам процесс похорон трансформировался настолько, что мы больше не можем наблюдать, что делают с телом как с субъектом обряда. Сейчас тело практически исчезло из процесса похорон. Когда человек начинает умирать, его сразу же помещают в больницу или хоспис, и общество не видит самого процесса умирания. Человек умирает – тело тут же помещается в морг. Потом его выдают для погребения. Тело как субъект короткое время присутствует на похоронах, а потом его быстро погребают. Таким образом, из похорон уходят, вернее, серьезно трансформируются фазы отделения от общности живых и включения в общность мертвых. Похороны все больше приобретают черты не обряда и ритуала с телом, а коммеморативного акта.

Nebokakcofe . ru

Как-то летом 2012 года мы с Серёжей Простаковым гуляли по кладбищу и говорили о том, что в России нет ничего по теме смерти — унылая пустота. Тогда ещё более-менее была популярна тема блогов: ЖЖ только начал загибаться, а Facebook ещё не стал платформой для интеллектуального самовыражения. И мы решили сделать блог. Быстро родилось название «Небо как кофе» — как дань Егору Летову (гр. «Гражданская Оборона»), быстро нашлась фуконианская привязка: у Фуко — «Археология знания», а у нас — «Археология русской смерти». Мы решили, что будем «копать», чтобы понять, как и почему смерть присутствует вот в таком виде в России.

Помимо сбора уже готовых текстов, решили писать что-то сами. Есть такой академический формат preprint, когда человек выпускает предпечатную версию для обсуждения. И мы подумали, что будем тоже выпускать какие-то вещи, писать о том, что мы думаем. Очень быстро поняли, что люди вести обсуждения не собираются, но посещаемость блога росла,вместе с ней рос процент цитирования. Было видно, что блог интересен. Вскоре стало ясно, что в определённой среде есть интерес и дело надо как-то продолжать развивать.

Научный журнал «Археология русской смерти»

Несколько раз мы пытались собрать деньги на книгу, но все попытки были провальными. Мы понимали, что блог блогом, но надо делать уже что-то ещё. Однако всегда в воздухе витала идея журнала.

Переломным моментом для меня стало письмо от Сергея Кана, профессора Дартмутского колледжа, сотрудника Гарвардского центра славистики. Он эмигрировал в 1974 году в США и сейчас занимается native American studies, изучает индейцев и преподаёт death studies. В своём письме он писал, что у него нет возможности следить за русскоязычными публикациями, но он следит за нашим блогом, потому что мы собираем всю доступную информацию. Он писал, что мы молодцы, сделали очень круто и замечательно. Я понял, что это какой-то «знак», «подарок судьбы» и надо что-то делать с выпуском журнала.

Журнал называется «Археология русской смерти», во-первых, потому, что мы пишем на русском языке. А во-вторых, мы пытаемся писать о том, что происходит в России, на постсоветском пространстве.

DIY – Do It Yourself

Журнал – это моя главная гордость. Нам предлагали пойти в издательство, куда-то вписаться, различную помощь, но мы делали журнал полностью по принципу DIY – Do It Yourself, по принципу open-science. Да, получается «самопал», но совершенно не значит, что это плохо. Я понял, что этот формат имеет право на жизнь, когда узнал от Алексея Куприянова, что есть в западном социологическом сообществе человек, который вообще не публикуется в научных журналах, считая, что это долго, убого и бессмысленно. У него есть свой блог, где он вывешивает свои препринты. Так как он пишет действительно стоящие вещи, все его знают, на него часто ссылаются, то его блог функционирует как Научный Журнал Имени Себя.

Команда наша полностью набрана из моих друзей-единомышленников. Работаем на энтузиазме и за символическую плату. Это отличные люди, которым я благодарен. Прежде всего, нашему дизайнеру и верстальщику Алене Салмановой, иллюстратору Карине Надеевой, редакторам Марии Вятчиной и Еве Рапопорт и, конечно, моему коллеге, идейному соратнику и лучшему другу – Сергею Простакову. Это смелые люди.

Нам неинтересен список ВАК, базы цитирования и прочие атрибуты научной бюрократии

Мы делаем всё по принципу DIY, потому что нам никто не диктует, как это должно выглядеть, какие тексты ставить, а какие — нет, что публиковать, где регистрироваться и так далее и тому подобное. Единственное, что мы получаем – это ISSN, чтобы журнал было удобнее распространять.

Главное, что мы стоим на том, что делаем академический журнал, а значит, нужен академический формат текста. То есть обозначенные мной принципы DIY не должны приводить к потере качества материала. В современной России большинство журналов ВАК имеет якобы систему рецензирования, коррекции и т.д., но качество публикаций находится на ужасном уровне. Я знаю не больше 10 гуманитарных журналов, которые я могу читать на русском языке. Большинство из питерских институций: ЕУСпб, ЦНСИ.

Мы сталкиваемся с проблемой, что люди, которые хотят писать о смерти, не умеют и не знают, как это делать, как заходить в это поле. Поэтому наш журнал, хоть изначально и позиционируетсякак научный и придерживается академического формата, будет более лоялен к текстам, потому что тема очень сложная и новая. Мне самому надо очень многому учиться, чтобы писать хорошо.

Журнал, которого не видело российское научное сообщество

Сейчас выйдет первый выпуск, и мне кажется, что в России никогда не было такого научного журнала, как у нас. Обычно, когда берёшь в руки научный журнал, его хочется сразу же выбросить. Обложка, нарисованная в Paint, бумага, верстка – просто ужас. Мы же сделали свой журнал красивым, стильным, таким, который приятно держать в руках.

К сожалению, в первом номере публикуются только девять статей, хотя планировалось больше. Одна из статей написана старшим преподавателем кафедры истории и теории культуры факультета истории искусства РГГУ Светланой Еремеевой. Она написала полемический текст, почему death studies непопулярны в России, — попытка сказать, что из-за невозможности оценивания собственной жизни у россиян происходит низкое восприятие смерти.

Я вижу социальную миссию нашего журнала в том, чтобы вообще начать говорить на эти темы

Деньги на издание мы собрали на Planeta.ru. Не ожидали, что нам столько дадут – 105 тысяч рублей. Очень много мы заплатили за типографию. Журнал вышел дорогой, потому что мы круто разошлись на бумагу и оформление. Когда я считал себестоимость журнала, то у меня выходило сто с лишним рублей. На «Планете» я поставил экземпляр за 250 рублей. То есть,ты покупаешь журнал и даёшь мне возможность за счёт этих денег напечатать ещё один. А вышло иначе: себестоимость одного номера сейчас почти 240 рублей. Работаем в ноль.

Нынешний тираж 300 экземпляров практически распродан. Сейчас из печати выйдут около 100-120 штук, которые поступят в два московских магазина: «Фаланстер» и «Циолковский», и один — в казанскую «Смену». Обязательно будет выложена в свободном доступе электронная версия. Разумеется, уже бесплатно.

«Последние 30»

«Последние 30» — это проект, целиком придуманный журналистом и историком Сергеем Простаковым и фотографом Сергеем Карповым.

Основная идея — выявление феноменов постсоветского пространства

Карпову давно хотелось заняться документалистикой, а Простакова всегда интересовали интеллектуально-рефлексивные темы. Быстро родился формат проекта в духе гегелевского триединства: текст учёного, текст журналиста и галерея. После — позвали меня, потому что я немножко историк по образованию. Карпов снимает, я беру интервью у «социальщины», а Простаков — у «интеллектуальной» части. Вот так и работаем.

Если проект и выглядит как критика постсоветского периода, то здесь нет нашей вины как авторов. Наша авторская позиция сводится к минимальным вещам: выбор темы и выбор героев, который во многом связан не с авторской позицией. Подбор учёных и подбор журналистов — тоже наша авторская задача, и где-то мы формулируем определённый дискурс вокруг заданной темы. Но мне кажется, что наше участие сведено до минимума.

Мы не претендуем на истинность. Мы занимаемся oral history, даём людям-участникам конкретных феноменов — самим об этих феноменах поговорить. Это не диалог, а монолог. Человек просто рассказывает свою историю, то, как он видит происходящие события

Продукт «тусовочки» и для «тусовочки»

«Последние 30» — это проработка нашего прошлого. Социальная роль историка во многом заключается в том, чтобы призывать людей: «Давайте об этом говорить! Давайте об этом размышлять!».

Если мы говорим о том, что Россию надо изменить, изменить контекст, ситуацию, то мы должны понять, а что с нами вообще происходило раньше. Потому что, на мой взгляд, за последние тридцать лет мы оказались чуть ли не в начальной точке. События последних двух лет показывают, что в России дико подверженное общество. Ещё в 80-90-х годах люди выходили на улицы, требуя демократии, а сейчас те же самые люди выходят с требованиями убрать её. Хотя чего уже убирать-то?

Проект не массовый и никогда таким не будет. Мы всегда спорим на эту тему. Карпов, например, придерживается мнения, что мы должны донести идею «Последних 30» до масс, выйти за рамки, а не ориентироваться на условную «тусовочку» Twitter’a и Facebook’a. Я же всегда говорю, что это всё равно продукт «тусовочки» и для «тусовочки». И это нормально. От этого никуда не деться, но в этом нет ничего плохого. Конечно, до масс не достучаться, но интеллектуалам это нужнее. Ведь именно интеллектуальная группа людей делает историю, задаёт темы, тренды. Это просто лишний повод поговорить и подумать о том, что с нами происходит.

Кусок хлеба на рюмке, бабушки, призывающие к тишине на кладбище, занавешенные зеркала и еловые ветки у подъезда - малая часть культуры русской смерти и русских похорон. Всё связанное с этим считается темой, которую не принято обсуждать за столом, а тем более в весёлой компании. Однако на презентации первого журнала о русской смерти в книжном магазине «Циолковский» с трудом уместились все желающие. Три года назад бывшие студенты ВШЭ Сергей Мохов и Сергей Простаков заинтересовались западными Death Studies и основали блог по некросоциологии, а также практикам памяти и изображения смерти в России. В стране не сложилось ни научной школы, ни дисциплины, посвящённой вопросам о процессах гибели человека, поэтому многое пришлось выяснять и исследовать с нуля, а блог перерос в журнал. Поступившие на прошлой неделе в продажу экземпляры первого номера «Археологии русской смерти » уже распроданы.

The Village узнал у издателя и редактора журнала «Археология русской смерти» Сергея Мохова, откуда у него появился интерес к похоронам и кладбищам и каково поднимать в России тему смерти.

Тщеславие

«Археологию русской смерти» мы делаем вместе с Сергеем Простаковым, с которым мы знакомы уже девять лет. Объединило нас неудовлетворённое самолюбие: мы распознали один в другом тщеславного идиота, готового другому идиоту всегда сказать: «Серёжа, ты очень талантливый!» В 2006 году Простаков только приехал в Москву и оставался провинциалом, а я уже считался протохипстером. Мы с Серёжей были из разных миров, хотя поступили на один и тот же первый курс факультета прикладной политологии ВШЭ. Это была эпоха до появления «ВКонтакте», и я сделал форум первокурсников, где обсуждались книжки и фильмы, выкладывались стихи и картины. Когда в конце учебного года ко мне подошёл Сергей со словами: «Я видел ваши картины и думаю, что вы любите Шагала и Пикассо», - я понял, что с ним есть о чём поговорить.

Как-то летом мы оба находились в мучительной прокрастинации. Все однокурсники куда-то ездили, что-то делали, а от нас, как казалось, толку никакого. Мы тогда примерно в одно и то же время прочитали Бердяева, Франка и других русских религиозных философов. Обсудив впечатления, решили создать проект «Русский клуб». Внутри проекта была идея того, чтобы сделать что-то вроде кружка любителей русской культуры. В моём представлении наша организация была лучшим воплощением национально-интеллектуальной традиции. Например, как нации создавались в Европе: там собирались интеллектуалы и придумывали всю национальную историю. Мы тоже захотели обсуждать важные проблемы на круглых столах и занялись этим очень успешно. Наши мероприятия собирали по сто и больше человек.

Мы постоянно нащупывали тренды и что-то создавали. В 2012 году, например, появилась «Экзистенциальная Россия», а у нас в квартире рисовали футболки «Боль и пустота». «Археология русской смерти» - наш четвёртый проект. Повсюду пустые ниши, и у нас никогда не было ощущения, что мы какую-то конкретную из них занимаем. Есть куча вещей, которые мы улавливали за полгода до того, как они становились трендом. Приходишь куда-то, слышишь от малознакомых людей фразу из мема: «Жизнь - боль», - а потом вспоминаешь, откуда это началось, и понимаешь, что то, что ты делаешь, создаёт для других смыслы. То внимание, которое сейчас привлёк наш журнал, показывает интерес огромной части людей к теме мортальности. Мы стоим на том, что наконец-то какие-то границы для российской академической культуры начинают раздвигаться.

Death Studies

Я кладбища любил с самого детства. Это же вполне естественная тяга к мортальным вещам - она есть у всех, но настолько людьми табуируется, что признаться в интересе стыдно. Мой отец погиб, когда мне было десять лет. И когда мне об этом сказали, я не знал, как отреагировать. Чего от меня ждали? А когда приехали на кладбище и случился первый опыт столкновения со смертью, у меня появилось любопытство. Для меня кладбище - это процесс посещения. Я любил сельские кладбища, в деревне у бабушки всегда ползал по ним. А Сергей вырос на окраине деревни в двухстах метрах от кладбища и всё детство тоже там провёл. Овраг, кости вымывало, пятилетние дети их находили и играли бедренными костями. Никогда не было табуированности темы кладбища у него - только покойников он не любит.

Люди рисуют свастики на стенах не потому, что им нравится фашизм, а потому, что из-за запрета этот акт приобретает сакральный смысл. За счёт табуированности тема смерти меня и притягивала. Как-то мы вместе с Сергеем смотрели программу «Следствие ведут экстрасенсы», в которой участники устанавливали на могилах причину смерти, и решили сходить на Ваганьковское кладбище после новогодних праздников. Там мы обсуждали восприятие могил у разных наций. Например, во Франции на кладбище своим себя не чувствуешь: там не наши покойники - а здесь свои, потому что контекст их жизни можно воспроизвести. Мы как-то увидели могилу 1997 года. Типичный браток: руки в брюки, в кожаной куртке, на заднем фоне машина, крутой - вся атрибутивность того, каким бандитом он был. Это типичная репрезентация сообщества. Мол, наш браток.

Некоторые люди приходят на кладбище просто посмотреть - это тоже один из вариантов взаимодействия с покойниками

Однажды, гуляя по Даниловскому кладбищу, я высказал идею, что было бы отлично создать блог и в нём собирать информацию о кладбищах. Тема совершенно неразработанная, копать можно бесконечно. Например, могилы знаменитостей на Ваганьковом - те же памятники. Я начал искать статьи и читать, хотя материала всегда было очень мало. Пользовался поиском, и первой мне выпала , которая по теме кладбищ и мортальности защищала диссертацию, потом читал замечательный текст Ольги Бредниковой «Прогулки по кладбищу». Сложно провести чёткую границу темы смерти в гуманитарных науках, но какие-то исследования найти можно. Сейчас я читаю англоязычные работы.

Я поступил в аспирантуру и, можно сказать, занимаюсь советской похоронкой. Считается, что захоронения и процесс похорон устанавливают рамки между скорбящими и всеми остальными - по твоему отношению к похоронам того или иного человека можно понять, «с нами» ты или «не с нами». Как было с убийством Немцова? Ты либо говоришь: «Ура, пятую колонну застрелили!» - либо говоришь, что это отвратительно и ужасно. Смерть вообще всегда разграничивает людей.

Центр силы

Недавно директор похоронного агентства рассказал историю о деде, у которого умерла жена. Дед выбирает гроб и спрашивает: «А какие у вас самые лучшие?» А у самого - скромненькая «однушка» в хрущёвке. Ему показывают гробы стоимостью по 3–5 тысяч рублей. Он просит получше. Предлагают другие, по 20–30 тысяч рублей. Дед всё возмущается, мол, зачем ерунду какую-то показываете. Переворачивает страницы в каталоге дальше, а на последней - президентский гроб, который стоит 420 тысяч рублей. Дед уточняет: «Это ведь точно самый лучший гроб? Если так - беру!» Достаёт наличные, отсчитывает 420 тысяч рублей, а после выдаёт сакраментальную фразу: «Бабка просила похоронить как царицу». Выходит, они всю жизнь копили на это. В контексте нищенского существования похороны остаются для большинства людей последним способом показать, что ты хоть как-то что-то в жизни сделал.

Похороны сильно трансформировались, исключив тело из обряда. Отныне это не ритуал и не обряд. Городские похороны - это уже индивидуализированный акт, боль и травма каждой отдельной семьи. Тело из этого процесса вычтено, с ним ничего не делают - даже крышку гроба не открывают. Мы что-то проговариваем - кем был человек, как он был важен для нас, - но больше ничего. Однако элементы ритуала просачиваются: важно, например, во что человека одели. Кстати, сюда, на Даниловское кладбище, народ идёт просить Матронушку. Только идут просить на пустую могилу - Матроны там уже никакой нет, осталось так называемое «место обретения мощей». Люди вон спутники запускают за пределы Солнечной системы, а тут песком с могилы обтираются.

Некоторые люди приходят на кладбище просто посмотреть - это тоже один из вариантов взаимодействия с покойниками. У кого-то есть свои любимые могилы. Или, например, ходят давно к своим родственникам и всё про всех знают: кто к кому сколько раз в год приезжает, кто за кем ухаживает, те были в этом году на Пасху, эти не были. В советское время все практики перемешались, ведь изначально на Пасху на кладбище по всем церковным положениям ходить запрещено. А сегодня это как праздник, люди съезжаются друг к другу. Приходит Марья Петровна на Пасху к своим на кладбище и смотрит: «А вот у Клавдии Ивановны внук не приехал, он и в прошлый год не приезжал». Жители поддерживают связь друг с другом через землю, да и с самой землёй - это сохраняется как подобие деревенского социума. Раньше были коллективные работы, праздники, но их давно нет. Кладбище - это место, где преодолевается коллективная атомизация, последний центр магнетизма в России. Это место памяти, где собираются разные смыслы и где есть над чем подумать.

Фотографии: Яся Фогельгардт

В статье рассматривается влияние инфраструктуры рынка ритуальных услуг на формат современных
российский похорон. Согласно утверждениям автора, пространственные особенности инфраструктуры создают особый
режим российских похорон, превращая их в многочасовое передвижение от одного объекта к другому, в ходе
которого решаются локальные проблемы дисфункциональности инфраструктуры. Ее поломка / ремонт при этом сакрализируется
и становится необходимым и даже желаемым элементом похоронного ритуала. Постоянное решение
дисфункциональности инфраструктуры автор сравнивает с литаниями, описываемыми Нэнси Рис. В начале статьи
представлен краткий контекст вопроса о значении инфраструктуры в социальных практиках и конкретно в похоронном
деле. Во второй части выявляется ее роль в современных российских похоронах. Статья основа на материалах
этнографического исследования работы похоронной компании.

Research Interests:

Статья предлагает сравнительную картину появления и развития похоронной индустрии в странах Запада и в России в фокусе государственного регулирования данной сферы. Предприняты попытки интерпретации различий в формировании национальных рынков ритуальных услуг на основе типологии Тони Уолтера. По его мнению, существует три идеальных модели похоронного рынка (выделенные на основе того, кто владеет соответствующей инфраструктурой) - частная, церковная и государственная, а также вариации смешанной модели. Уолтер полагает, что в рамках каждого типа не просто формируются различные институциональные модели, но и развиваются характерные для них особые похоронные услуги. Устройство российского рынка ритуальных услуг рассмотрено в качественно новой, сравнительной перспективе в контексте мирового опыта государственного регулирования данной сферы. Выявлены серьезные ограничения использования типологии Т. Уолтера применительно к российскому кейсу в отсутствие нормативного контекста, аналогичного западному. Как показали результаты проведенного автором исследования, в современной России рынок ритуальных услуг представляет собой «симбиоз» держателей государственных инфраструктурных ресурсов и частного бизнеса, что принципиально отличает его от западных моделей. Отсутствие своей инфраструктуры приводит к тому, что бизнес ритуальных компаний является агентским и посредническим. Они используют государственную инфраструктуру для извлечения прибыли, ограничивая доступ потребителя к соответствующим услугам. Благодаря проведенному исследованию мы получили возможность увидеть, что для своего развития похоронная индустрия должна находиться в рамках нормативного регулирования и подвергаться регламентации. Это позволит сформировать услугу похорон как рыночное благо, в рамках реализации которого возможна конкуренция и качественное ее развитие.

Research Interests:

Теоретические и практические наработки в области антропологии инфраструк- туры предполагают, что материальные объекты могут иметь два состояния – сломанное и рабочее. Соответственно, рабочее состояние инфраструктуры практически всегда рассматривается как нормальное, а сломанное – как подле- жащее исправлению. Однако в ряде случаев, отмечаемых исследователями, по- ломка объекта не ведет к исправлению его состояния, а становится нормой и же- лаемым состоянием. Автор предпринимает попытку реконцептуализации кате- горий “поломки” и “ремонта” применительно к собственному полевому исследованию – рынка ритуальных услуг. Автор показывает, как поломка и ре- монт, не преследуя цели исправления технического состояния объекта, могут становиться ритуальной практикой и производить социальный порядок. То есть, по сути, быть самоцелью. Автор рассматривает возможность применения кон- цепции поломки/ремонта к анализу социальной инфраструктуры, такой как инфраструктура похоронной сферы.

Research Interests:

В статье рассматриваются различные режимы справедливости, лежащие
в основе практик предоставления земли для захоронений на общественном
муниципальном кладбище. Описываются и интерпретируются представ-
ления о справедливости, а также влияние культурного и социального
контекста на формирование подобных практик. Эмпирической базой статьи
послужило судебное дело, рассматриваемое в Ульяновском областном суде.
Поводом к началу судебного разбирательства стал конфликт между двумя
жительницами рабочего поселка за место на общественном муниципальном
кладбище и за право установки на нем оградки, столика и скамьи. Участ-
ницы спора, убежденные в правомерности обоюдных претензий, обратились
в суд, который оказался в ситуации вынужденного разбирательства в теневых
практиках, не регулируемых законом. С позиции нормативного подхода,
основными причинами подобных практик принято считать несогласован-
ность федеральных, региональных и местных нормативно-правовых актов,
регламентирующих ритуальное обслуживание. Однако при этом остается
не проясненным влияние культурного и социального контекста. В качестве
выводов следует два утверждения. Во-первых, современный российский
рынок ритуальных услуг является наследником советского похоронного
дела, где главным принципом было делегирование местным органам власти
полномочий по осуществлению захоронений. Это привело к тому, что со-
ветские граждане сами хоронили своих родственников – делали гробы,
памятники, искали место для захоронения. На примере судебного дела
показано, как описанные способы взаимодействия продолжают инертно
бытовать в современной России. Во-вторых, практика выделения места на кладбище – это сложная форма торга и договора, основанного на ло-
кальной традиции. В итоге подобная форма становится ресурсом оправдания
и формирует особый режим справедливости. В рамках изученного дела
показано как сталкиваются различные режимы справедливости.

Research Interests:

Этнографическое наблюдение, как метод, широко распространен в исследованиях похоронной индустрии. Однако исследователи практически не упоминают и не рассматривают возникающие полевые сложности, связанные, в том числе, и с действиями самого этнографа. Как правило, возникающие трудности проговаривания темы смерти и глубокая сенситивность поля объясняются «табуированием смерти» и культурным «страхом смерти». Этические проблемы, что встают перед этнографом, многие исследователи и вовсе предпочитают избегать. В
рамках данного рефлексивного эссе предпринимается попытка осмыслить опыт подобной полевой работы. Описываются
некоторые сложности этнографии ритуального рынка и возникающие этические и методологические противоречия.

Research Interests:

Борьба представителей западной похоронной индустрии с профессиональ-ной стигматизацией привела к тому, что похоронный бизнес стал откры-тым, публичным и социально ответственным. В то же время российский рынок ритуальных услуг по-прежнему окутан устрашающими мифами и негативными стереотипами. Представители российской похоронной ин-дустрии избегают любых форм публичности. Это приводит к открытой стигматизации профессии. Почему сложилась подобная ситуация? Мож-но ли предположить, что стигматизация поддерживается самим профес-сиональным сообществом? На основе авторских этнографических заметок, собранных в полевом днев-нике, в результате проводимого на протяжении года включённого наблю-дения в одном из центральных регионов России, предпринимается попыт-ка ответить на эти вопросы. Статья состоит из трёх частей. Вначале будут показаны распространённые модели похоронного рынка на примере таких стран, как США, Франция и Швеция, и обозначены принципиальные отличия российской модели. Во второй части статьи автор описывает региональное ритуальное агентство и его владельца. Третья часть ста-тьи характеризует рядовых работников рынка ритуальных услуг. В качестве вывода предлагается следующее: российский рынок ритуальных услуг можно интерпретировать в терминах концепции неопределённости Дэвида Старка. В фокусе регионального похоронного рынка неопределён-ность выражается в контролируемой дисфункциональности инфраструк-туры, слабой и стихийной институционализации и превалировании нефор-мальных практик в поддержке связей сети. В дополнение к этому сама по себе профессиональная структура довольно закрыта для входа новых игро-ков и иерархизирована по криминальному принципу. Таким образом, сама структура ритуального рынка способна к эффективному функционирова-нию только в случае сохранения статуса неопределённости. Это состоя-ние поддерживается с помощью контроля информации, а стигматизация является инструментом сохранения профессиональной структуры.

Research Interests:

Российский рынок ритуальных услуг принципиально отличается от европейской и американской модели. В России не существует частных похоронных домов, частных кладбищ и частных моргов - вся инфраструктура принадлежит государству. При этом похоронный рынок является источником теневых и нелегальных экономических и социальных практик. Несмотря на подобное состояние дел, рынок ритуальных услуг долгое время не подвергается систематическому и структурному реформированию. Можно ли назвать сложившуюся ситуацию статусом кво? Может ли похоронная инфраструктура создавать особые социальные и властные отношения? Какую роль играет процесс управления ее техническим состоянием? В статье утверждается, что видимость дисфункциональности инфраструктуры и ее номинальное пребывание в «сломанном» виде имеет принципиальное значение для функционирования российского регионального рынка ритуальных услуг. «Поломка» как эпистемическая модель описания похоронной инфраструктуры и онтологические возможности по ее «ремонту» создают уникальную констелляцию «сломанной-работающей» сети, в которой оба состояния в чистом виде являются фикцией. Для представителей региональной власти контроль похоронной инфраструктуры и ее пребывание в сломанном состоянии позволяет поддерживать лояльность локальных агентов. Для частных ритуальных компаний, подобное положение дел позволяет избегать серьезных вложений в собственную инфраструктуру и продавать ее «ремонт» и доступ к подобным объектам как услугу.

Research Interests:

Краткое предисловие
Дискуссия этого номера журнала, в соответствии с темой номера –«Живые и мертвые», посвящена такой уже сложившейся в зарубежной науке области исследований, как «death studies». Участников дискуссии было легко определить – это редакторы и участники нового и интересного журнала «Археология русской жизни».
Вопросы были разработаны С.В. Моховым, Д.В. Громовым и Е.В. Вдовченковым. Цель дискуссии двоякая. С одной стороны, показать проблемное поле «death studies» и опыт работы в этом поле трех отечественных антропологов. С другой стороны, была осуществлена своего рода интеллектуальная провокация – эти
же вопросы, рассчитанные на изучение «death studies»в современном обществе, были заданы медиевисту. Поскольку медиевистика тесно связана с антропологией и у нее есть свой богатый опыт решения подобных проблем, то ответ у Ю.Е. Арнаутовой получился развернутым и содержательным.
Вопросы дискуссии:
«Death studies» как область исследований – сформировалась или нет? Чем отличается ситуация в отечественной науке от ситуации за рубежом?
Какие направления «death studies» недостаточно разработаны? Наиболее перспективны? Какие интересные работы по теме Вы могли бы назвать?
Важен ли личный опыт переживания смерти среди сследователей, занимающихся «death studies»? Какие есть проблемы, связанные с вхождением в поле? Этический кодекс?
Избегает ли наше общество проблематики смерти, дистанцируется ли от нее, как это утверждается во многих исследованиях? Есть табуированность смерти как проблема?
Не вызывает сомнения, что представления о смерти и посмертном существовании различаются у представителей разных конфессий и мировоззрений. А можно ли выявить различия для людей разного пола, возраста, образования, социального положения и т. д.?
Как развитие массмедиа и интернета влияет на наше представление о смерти? Как могут измениться наша жизнь и смерть с развитием технологий и медицины?
Ключевые слова: «death studies», исследования смерти, антропология, современная российская наука, массмедиа, медиевистика, memoria.
Участники:
Вдовченков Евгений Викторович, кандидат исторических наук, доцент, доцент кафедры археологии и истории Древнего мира, Институт истории и международных
отношений Южного федерального университета.
Мохов Сергей Викторович, главный редактор журнала «Археология русской смерти», MA in history (МВШСЭН/The University of Manchester), аспирант Школы социологических наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа
экономики» (НИУ ВШЭ).
Еремеева Светлана Анатольевна, кандидат культурологии, доцент кафедры истории и теории культуры, Российский государственный гуманитарный университет.
Соколова Анна Дмитриевна, кандидат исторических наук, научный сотрудник,
Институт этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая.
Арнаутова Юлия Евгеньевна, доктор исторических наук, главный научный сотрудник, зав. отделом исторической антропологии и истории повседневности, Институт всеобщей истории РАН.
Discussion about Significance of «Death Studies» in the Modern Science
Short introduction Discussion featured in this journal issue is situated in line with the umbrella topic “The living and the dead” and concerns the sphere that is already well established in the western research, i.e. «Death studies».
It was easy to invite participants for the discussion; they are editors and contributors of the new interesting journal “Archaeology of the Russian Life”. Questions have been prepared by S. Mokhov, D. Gromov and E. Vdovchenkov. The objectives of the discussion are twofold. On the
one hand, it is to show the problematics of the “Death studies” and to share experience of three Russian anthropologists in this field, on the other hand, it is a kind of intellectual provocation
as the same questions devised for the “Death studies” in the modern society were targeted at a medievalist. Medieval studies are closely related to anthropology and have vast experience in resolving such issues, therefore, the answer of Yu. Arnautova was detailed and informative.
Questions of discussion are following:
Have the «Death studies» been already formed as a field of study? In what extent is the situation in the Russian research different from the situation abroad?
What directions of research in the «Death studies» have not been developed enough? What are the most promising? What kind of interesting researches on this matter could you name?
Is personal experience of encountering death important for a researcher of the «Death studies»? What are the problems of entering into the field? Is there any Ethics Code?
Does our society try to avoid death topics? Does it try to disassociate itself from death topics as many researchers claim? Is the tabooed nature of the death topic a problem?
No doubt the concepts of death and the life after death are different for different confessions and worldviews, but would it be possible to single out differences of this matter for people of different gender, age, education, social standing, etc?
Does the development of mass media and internet affect our concept of death? How can life and death be changed in case of technologies and medicine development?
Keywords: «Death studies», Anthropology, modern Russian science, media, Medieval Studies, memoria.
Disputants:
Vdovchenkov Evgeny V. – Candidate of Science (History), Associate Professor of the Department of Archaeology and Ancient History, Institute of History and International Relations, Southern Federal University.
Mokhov Sergei V. – editor-in-chief in the Death studies journal «Russian Archaeology of Death», MA in History (University of Manchester), a graduate student of the School of Social Sciences at the National Research University – Higher School of Economics.
Eremeeva Svetlana A. – PhD in Cultural Studies, Associate Professor, Department of History and Theory of Culture, Russian State University for Humanities.
Sokolova Anna D. – Candidate of Science (History), researcher at the Institute of Ethnology and Anthropology, Russian Academy of Science.
Arnautova Julia E. – Doctor of Science (History), Senior Researcher, the Head of the Department of Historical Anthropology and the History of Everyday Life, Institute of World History, Russian Academy of Science

Изображение: PHAS/UIG via Getty Images

Кладбища являлись серьезным источником дохода для приходского клира. Семьи покойных вносили постоянные пожертвования на деятельность храма. Поэтому приходы стремились хоронить покойников из обеспеченных семей и как можно большее их количество. Чтобы привлечь богатые семьи, храм или монастырь стремился обзавестись мощами святых, тем самым повышая свой социальный и символический статус. В итоге это приводило к повышению количества захоронений, а значит, и пожертвований, и все это при минимальных затратах. Довольно эффективная бизнес-модель.

Финансовый ресурс, которым были кладбища, часто становился причиной конфликтов и даже открытого противостояния между монастырями и приходами. Например, в 1392 году монахи Абингтонского монастыря в Англии разогнали похоронный кортеж с телом богатого аристократа, направлявшийся для захоронения на кладбище местной церкви, и заставили родственников отвезти тело на монастырское кладбище для погребения. Чуть позже они выкопали 67 трупов наиболее знатных господ из могил этой церкви и перезахоронили их на территории своего кладбища. В 1298 году герцог Варвика Уильям I по совету францисканского монаха Джона Олни пожелал быть захороненным не на территории центрального собора, а на кладбище францисканской церкви. Летописцы упоминают, что, когда пришло время, тело покойного Уильяма I было пронесено монахами по городу буквально как «военный трофей», настолько францисканцы были рады заполучить труп знатного господина, а вместе с ним обеспечить себе и постоянный доход. В 1152 году, когда местный отшельник по имени Вулфрик умер в небольшой деревушке в Хаслбари, об этом сразу прознали монахи из находившегося по соседству монастыря. Они попытались выкрасть его тело. Однако их атака была весьма успешно отбита священником Осбертом и нанятой им бандой местных головорезов. В Тулузе монахам с помощью активного маркетинга и продвижения своих кладбищ удалось получить под свой контроль более половины всех проводимых похорон, а в английском Норвиче около трети, что вызвало недовольство местного клира. Схожие истории происходили и в Италии, где местному епископату и священникам составляли активную конкуренцию монашествующие ордена. Надо полагать, что подобные конфликты случались во всех приходах и регионах средневековой Европы.

На первую американскую кремацию собралось множество репортеров и представителей местного истэблишмента. Процедура кремации была превращена в увлекательное представление. Люди следили за тем, как засыпается уголь, пока Лемойн красноречиво объяснял устройство печи. Покойный в гробу был щедро осыпан различными специями — корицей, гвоздикой и ладаном, чтобы запах сгорающего тела не пугал людей. Возник спор, как размещать тело покойного в печи — вперед ногами или головой.

Полный цикл кремации занял почти сутки. Активное сжигание длилось около 3 часов, и все это время люди наблюдали за процессом в открытый люк печи. В один из моментов рука барона поднялась, и он как будто указал перстами вверх. Часть религиозно настроенной публики принялась трактовать это как проявление Божьей воли, но врачи поспешили успокоить собравшихся, объяснив, что это всего лишь мышечные сокращения. В 11:20 по местному времени представитель местного департамента здравоохранения зафиксировал первую кремацию в США. Проект Лемойна был так же не очень успешен, как и развитие кремации в Европе. До своего закрытия в 1901 году этот крематорий смог стать «последним очагом» только для 42 тел.

Развитие кремации в США быстро столкнулось с сопротивлением со стороны общественности. Помимо основных аргументов о невозможности воскрешения и сравнения огня в печи с адским пламенем критики обращали внимание и на другие аспекты кремации. Например, что в крематориях печи не разделены по расовому признаку, в результате чего пепел почтенного белого господина может запросто смешиваться с пеплом чернокожего (Prothero 2002).

В период идеологической борьбы между сторонниками традиционных похорон и кремации «огнепоклонники» издавали целых три периодических издания: Modern Crematist (Ланкастер, штат Пенсильвания); The Columbarium (Филадельфия); The Urn (Нью-Йорк). Эти печатные издания вели борьбу не только «за» кремацию, но и «против» традиционных похорон. Аргументация строилась главным образом на двух важнейших пунктах: демонстрация антисанитарии традиционных похорон и демифологизация процедуры погребения.

В первом случае акцент делался на процессе разложения мертвого тела. Согласно позиции «огнепоклонников», кремация — это чистота, а похороны это — грязь. На страницах журналов печатались рассказы о гниении тел, о могильных червях, о попадании продуктов распада в подпочвенные воды и т.д. По замыслу кремационистов, такие красочные описания должны были отвратить людей от гробоположения. В этом ракурсе, сторонники кремации пытались разрушить идеалистическое представление о «целостности тела» при захоронении в землю. Они утверждали, что человеческое тело все равно разлагается, несмотря на массово распространенные уверения в обратном.

А вот во втором случае все интереснее. Это была попытка вообще развенчать мифическое представление о могиле как о месте упокоения (сна) в ожидании будущего воскресения. То есть кремационисты вели спор на том же религиозном языке, что и их противники. Они доказывали, опираясь на Библию, что кремация не противоречит христианству: воскрешение обязательно произойдет, но не из тела и останков, а из отходящего духа. Поэтому лежать в могиле, гнить и ждать воскрешения не имеет смысла. В центре этих споров лежали именно принципиально разные представления о телесности и душе.

Что для нас принципиально важно — язык сторонников кремации строился исходя все из тех же религиозных представлениях о бессмертии, но оперировал другим соотнесением тела и души (индивида). Они пытались отвратить людей от похорон в землю, обращаясь к биологичным процессам разложения, тем самым разрушая позитивистскую иллюзорную картину «нерушимой» связи бальзамированного тела и бессмертного духа. Выстраивая собственную аргументацию, бессмертие представлялось неразрывно связанным с не-телесными практиками. Но несмотря на различия в аргументации — разговор все равно велся на языке догматики — даже самыми прогрессивными представителями движения кремации вопрос бессмертия связывался с физическим воскрешением. Разница заключалась лишь в том, что для этого нужно — дух или плоть и в каком отношении друг к другу.

В период Великой Отечественной войны упадок похоронного дела становится своего рода нормой. Кладбища центральной части России страдают не только от боевых действий, но и подвергаются разграблению и разорению со стороны самих советских граждан: деревянные кресты используются в качестве дров. В 1942 году администрация осажденного Ленинграда принимает декрет, согласно которому требует от местного похоронного треста «Похоронное дело» остановить уничтожение и разорение кладбищ.

Война не только привела к прямому уничтожению некрополей, но и фактически положила конец попыткам советских властей реанимировать похоронную сферу: разрушенную страну необходимо возвращать к жизни строительством дорог, заводов и жилья, а не фабрик по производству гробов. С конца 1940-х и до 1960-х годов похоронная сфера становится, по сути, сферой ответственности самих советских граждан. Каждая семья самостоятельно искала варианты изготовления гроба, занималась копкой могилы и подготовкой места погребения, установкой и изготовлением памятников.

Де-факто похоронная сфера никак не контролировалась властями. В это время распространяется практика бриколажа, то есть самостоятельного изготовления любых похоронных аксессуаров из подручных материалов. Памятники изготовлялись из обрезков труб, старых фабричных деталей, металлических перекрытий и т.д. Ограды и гроб делались в столярных цехах предприятий, где работал умерший человек. Как отмечает Павел Кудюкин, «жизнь от яслей до гроба» зависела целиком от предприятия, на котором трудился человек. В социалистической стране действовала теневая кустарная экономика, которая производила и необходимые похоронные атрибуты.

Бриколаж поддерживался и официальной властью, которая считала, что тратить железо, бетон и дерево на похоронную промышленность расточительно в условиях жесточайшей экономии: «Речь идет не о том, чтобы сейчас, в военное время, воздвигались особо памятные монументы — речь идет о создании памятников из подручного материала», пишет архитектор Афанасьев. При этом поминальная символика советского времени вполне осознанно копировала деревянное зодчество русского Севера: пирамидки, столбцы, тектоничность форм, глобцы. Один из ведущих архитекторов того времени А. Чалдымов так отзывался об этой стилистике: «Обычный столб, символ захоронения одного человека, потом перекрытие, потом крест или икона.Эта форма вызывается не только соображениями эстетики, но и тектоники. Поэтому, когда пришлось думать о форме звезды, понадобилось уделять внимание как устроить тот основной элемент композиции. Как дать ей чистую форму».

Как и при развитии трансплантологии, биомедицины и других биоинженерных возможностей, при концептуализации цифрового бессмертия тело человека теряет субъектную ценность, а значит, исчезает необходимость его достойного захоронения. В ближайшее время мы вообще можем перестать говорить о смерти человека, как биологического тела, если добавить к вышеперечисленному и возможные последствия от клонирования и вмешательства в геном человека (биохакинг).

Как это может отразиться на похоронной индустрии? Вполне возможно, что в скором времени похоронные агентства будут заняты вопросами не разрушения тела и его утилизации, а вопросами сохранения телесной оболочки. В 2016 году в Великобритании умирающая 14-летняя девочка выиграла иск против своего отца, требуя признать за ней право на криозаморозку вместо захоронения после ее скорой кончины. Возможно, похоронные агентства начнут проводить и процедуры захоронения отдельных частей тела, замененных в ходе процедур трансплантации.

С другой стороны, развитие медицины и контролируемого умирания уже сейчас делает хосписы важной частью индустрии смерти. Все громче звучат голоса спорящих о том, имеет ли человек право на эвтаназию, имеет ли человек право отказаться от жизни. В 1991 году мировое медицинское сообщество осудило Джека Кеворкяна, прозванного Доктор Смерть, который являлся активным популяризатором идеи эвтаназии для смертельно больных, не желающих продолжать лечение или поддерживающие организм процедуры. В марте 1999 года Джек Кеворкян осуществил эвтаназию 52-летнего Томаса Юка из округа Окленд, страдавшего болезнью Лу Герига, и был обвинен в убийстве второй степени. Врачи по-прежнему считают, что биологическая жизнь человека, какая бы она ни была, есть высшая ценность. Однако в мире не только появляется все больше хосписов, которые помогают умирающим людям, но и целые направления death tourism, когда не желающие больше жить люди уезжают в другие страны для проведения процедуры эвтаназии.

Смерть становится все более контролируемым событием. Не исключено, что в ближайшем будущем похоронные агентства начнут оказывать полный̆ спектр услуг, создавая вместе с хосписами и центрами по эвтаназии полноценные инфраструктурные кластеры по сопровождению умирания. Возможно, через несколько десятков лет крупные корпорации, как уже упоминаемая SCI, будут сопровождать весь процесс «перехода»: они будут подбирать умирающему или пожелавшему умереть человеку комфортное для этого место, обговаривать процедуру прощания, способ разрушения или превращения (а может и сохранения) мертвого тела, мемориализации и диджитализации индивида. В подобных крупных похоронных центрах могут работать сотни специалистов-психологов, оказывающих поддержку близким умирающего, и будут предлагаться тысячи услуг и товаров для умирания и похорон.

просмотров

Сохранить ВКонтакте